Первый день – «Мечта, здравствуй!» - «Мечта прощай!»
Такого точно не ожидаешь. Трудно ожидать полного разочарования. Волнение, от которого дрожат пальцы и сигарета описывает параболы в воздухе. Порог МХАТа – волшебная дверь сказочного мира превращается в портал в темный космос, наполненный метеоритами, планетами и звездами – всё одинаково одиноко, недосягаемо и холодно. Легендарный (точное в данном случае слово) театр, наполненный событиями, - оказывается мертвым. Грустное кладбище былого. Былого… величия… так и крутится на языке. Но проблема в том, что никто из нас, нас нынешних не видел этого великого МХАТа. И золотые фамилии часто оказываются фантомами. И рассказы людей прикоснувшихся к ним – кажутся старческим нытьем. Но их воспоминания не отталкивают – они затягивают в петлю печали, из которой один путь – в уныние. Мы поколение «между» - нам никто не завидует, нас жалеют. «Вы не видели…вы не застали…». Мы и сами где-то подспудно чувствуем этот разрыв – и наиболее смелые пытаются соединить берега – но он велик – и падение неизбежно.
Театр не должен иметь дома. Парадокс, но так. Иначе обрастает эмоциональным и материальным багажом – судьбами, вещами. Причем люди и предметы становятся в один ряд.
Никакой памяти – только здесь и сейчас. Иначе – как? Если прошлое совершенно не нужно и мешает? Что нам ныне опыты Станиславского – претит, избито. Мейерхольд – ребята! он ограничивает. Необходимо сбросить с парохода современности былое. Не из-за тщетности, а из невозможности актуализировать. Оживить. Применить. Как, а главное, зачем с этим работать, если можно придумать своё? Справедливо звучит и выглядит гордо. Ответа нет. Есть вопрос – как жить в этом «между»? (Ненавижу риторические вопросы – но сегодня такой день – всё можно – Мечта Здравствуй! Мечта! Прощай!)
Второй день.
Оптимизм вызван на подмогу «срочно!». И получен.
Знакомство с художником МХТ – Екатериной Вячеславовной Кузнецовой. У нее живет кенарь и канарейка. Птицы, которые когда-то играли в спектаклях, а теперь спектаклей нет, а они еще есть.
Чурсин входит в театр широко и артистично. Размахивая руками, чуть пританцовывая. Говорит громко. Смотрит как птица.
Дюжев входит как премьер, как звезда. Голову держит высоко и прямо, глядит с томностью. Рядом с ним, как со слоном моська, прыгала какая-то девушка – помощник режиссера, щебетала что-то, суетилась, вообще была похожа на типичную блондинку.
Трухин милый. И ходит как человек и как человек смотрит.
Третий день.
Легендарный буфет МХТ. Вкусно. Недорого. Людно. В буфет многие ходить просто боятся – ходить туда – всплывать на поверхность, манифестировать присутствие. Потому предпочитают есть у себя, или не есть вовсе. Кстати есть такая история о Станиславском и Немирочиве-Данченко: они не ели в буфете, а просили приносить в кабинет. И поэтому злопыхатели говорили, что они хотят создать миф, будто не едят вовсе.
Постигаем потихоньку сложную организацию пространства. МХТ смело можно назвать лабиринтом, в нем нельзя ходить без путеводной нити – в прямом и переносном смысле. Благо служебные телефоны есть на каждом этаже в достаточном количестве, чтобы связаться с тем, кто нужен. Так, договорившись по телефону, мы попали к Анатолию Архиповичу. Гример. Старичок. Удивительный и прекрасный. В его мастерской пахнет еще тем, старым Театром, который безвозвратно уходит. Напудренные парики и металлические щипцы для завивки, а главное - истории, те самые истории, которые хочется слушать и слушать.
Нет, я не любитель нафталинной старины. Я любитель романтической старины, когда история по прошествии времени очищается от шелухи и предстает в ярких, важных, прекрасных моментах.
День четвертый.
Сцена МХТ…даже странно как мало из ее возможностей используется. Когда я увидела план и подписи к нему – стало очевидно, кто-то ленится не на шутку. Можно построить горы и водопад, и еще заставить их крутиться вокруг своей оси. Но. «Но» всегда существует. Ответы есть не на все вопросы.
Библиотека МХТ. Книги, не переданные в Музей. Есть удивительные, редкие, старинные – много. Особенно умиляют собрания сочинений. Например Лев Толстой, собрание сочинений (все тома) – дублируются два раза. Пушкин – наше всё! Чехов – понятно.
Есть редкие книги, которые страшно держать в руках – кажется им столько лет, одно неверное движение – и останется воспоминание. Особенно умиляет томик Гоголя 1884 года, где издательство радостно сообщает «С иллюстрациями автора». Или дневник великого князя Романова. Или мемуары фрейлины ее величества…Томик Толстого, на формуляре которого стоит фамилия читателя - Сахновский.
Открытие выставки посвященной Савве Морозову. Музей МХТ и МХТ (которые, кстати, теперь разделены полностью, в административном, и как говорят обитатели театра, не только административном плане) приложили совместные усилия. Много журналистов. Толкотня. Ощущение хаоса. Табаков. Смелянский. Короткие выступления, впрочем, толковые, но все-таки спешка и сбивчивость солировали. Табаков объявил о создании специального знака отличия для современных меценатов. Драгоценная вещица, с бриллиантами. Я почему-то про себя всполохнулась – детям есть нечего, а они бриллианты. Осеклась. Затем снова с раздражением (про себя) – театр в упадке, какие тут премии. Снова осеклась. Собственно, сказать нечего, разного поля это понятия. Раз-но-го - и не смешивать их, - единственная возможность их понять.
Экспозиция о Савве Морозове – занимательная. Николай Михайлович сетовал, что не было ни одного актера. А я видела, был, один.
Административный отдел….о колючие колючки. В силу профессии. Или стиля жизни. Или еще чего бывает. Хотя напраслину возводить на всех не стоит. Но некоторые…как говорит мой друг: каждая мышь на поле мнит себя агрономом. Грубо сказано. Но зато по делу.
День пятый.
Музей МХТ. Вот где сто пудов исторической пыли обрушилось на меня. Длинный разговор с музейным работником, много разных вопросов – о ссоре К.С. с В.И., о женитьбе Чехова на Книппер, о Вахтангове, о первых спектаклях. Впервые увидела шахматы, которые вырезал Михаил Чехов во время своей болезни, предполагая, что никогда не вернется в театр. Актер из Чехова лучше, чем резчик, слава Богу! Хотя фигурка Коня очень впечатляет своей агрессивной мордой.
Кабинет Немировича-Данченко. Идешь по МХТ, обычному МХТ, современному – и вдруг – дверь – а за дверью…старина, какой-нибудь 20-й или 30-й год (он не менял обстановку). И даже запах другой. Скромно. Тихо. Много фотографий. От впечатления перехватило дыхание. И не потому только, что старое и Его. А потому, что в этом кабинете ЕСТЬ атмосфера, воздух пропитан энергией, в нем будто живет этот человек, к нему также приходят его ученики, друзья (предварительно, естественно обратившись к секретарше – без нее никаких встреч не происходило, также как и у Станиславского). Кирилл Серебренников, когда заходил, был поражен скромностью обстановки (хранительница музея добавила - «Да, не то, что сейчас»).
Гримерная Станиславского. В ней Его мало. Перенесли при реконструкции гримерку из подвала наверх, и в ней что-то потерялось. ОН вернулся, когда я увидела кроличью лапку, ей раньше пудрились. Умилила скромная обстановка, особенно трогательной показалась протертая скатерть на столе.
Гримерная Олега Ефремова – тоже перенесенная. В ней царят 70-ые. Меня там не было, но индикатор времени остановился на этой отметке. Она совсем живая, деятельная, если так можно о комнате сказать. Хочется представить, как Ефремов смеется, курит, рассказывает своим удивительным голосом какую-нибудь забавную историю.
Три комнаты – они поселили в сердце надежду и тревогу. На успокоенном поле взошли семена ожидания нового, обязательно светлого – Они ведь здесь еще, значит всё еще может быть.
После Музея – книжные развалы – как я их окрестила – второй день разбираем библиотеку. Я люблю книги – но полное собрание сочинений Ромена Ролана (15 томов) продублированное 2 раза заставляет задуматься о костре, а огромный буклет 60-го года «Последние постановления Академии Наук» - вызывают нерадостные мысли о его читателях.
Особенно меня заинтересовал потрепанный фолиант под интригующим названием «История Инквизиции», датированный 1887 годом. Красная обложка, и видно, что книга читалась не раз и не два. Пугают в ней только не отмененный «Ъ», который прилично засоряет и страницу, и мозг; и размер, воистину Большой. Взяла почитать книгу «Нагота на сцене» 1911 года, понравилось название и то, что под редакцией Евреинова. На первой странице Айседора Дункан на второй Тальма. Пролистала – книга обещает быть интересной.
Павел Руднев…помощник художественного руководителя по спец.проектам.
Готовилась. Читала. Ждала.
Дождалась. Все по делу. Любовь к профессии. Секреты выживания. Много полезных слов и дел. Не обманулась в оптимизме, теплившемся после Музея.
И снова на поле боя с администраторами. Сегодня бились за «Феи» Давида Бобе, которые ждала с нетерпением.
На поле все как обычно агрессивно и некультурно. Снова отказано в местах, по непонятным причинам. Разговаривать по-прежнему не умеют, а на вопрос: «Почему?» используется один заученный ответ: «Ну это же театр». Не понятно, какой смысл вкладывается в сие изречение. Сражение проиграно, но реванш не за горами! Ибо выйдя на улицу, появилась светлая мысль попробовать прорваться через вход на Новую сцену. И, о чудо! – доступ открыт, но с предварительно милым замечанием: «Это студенты, посадите их подальше». (Здесь конечно нужно вспомнить добрым словом и театр Вахтангова с его уничижительной печатью «Неудобные места» и театр на Малой Бронной где слово студент рифмуется со словом «раб и бессловесная тварь», и другие административные окказионализмы театральной Москвы).
«Феи» - интимное, вдохновенно-проникновенное действо (ох, уж рифмы рифмованные). Порой я оглядывалась по сторонам и меня смущал зал, ибо доносившееся со сцены казалось только моим, личным, секретным. Режиссура Бобе подкупает своей смелостью и откровенностью – дело не в оголенных телах, а в темах, о которых страшно говорить. О них я говорю в зрительном зале, в темноте, и надеюсь, что смогу и при свете.
Сентиментальность чередуется с агрессивностью, а депрессия с буйной радостью - практика напоминает контрастный душ.
День шестой.
Опоздала немного на встречу к прекрасному. Сегодня Елена Петровна Астафьева – художник модельер – открывает для нас все секреты.
Я любитель старины, это уже стало понятно. Пыль, милая пыль. Костюмерная МХТ – полно вещественных доказательств. Театр был. Театр есть. Костюмы Тарасовой и Кторова в милом соседстве с костюмами Апексимовой и Барнет. Дореволюционные зонты и довоенные туфельки, торжество «до», и пока еще не остро обозначившееся «после».
МХАТовские цеха (намеренно пишу МХАТовские так как МХТовские не благозвучно). Дружелюбные работники – с ножницами, иголками, утюгами…все улыбаются и у всех, по словам Елены Петровны, - «золотые руки». Особенно меня очаровали две мастерицы головных уборов. Как раз тот случай, когда можно построить дом на голове в прямом смысле. И обе влюблены в свою работу. Мне разрешили использовать пистолет с клеем и помахать кисточкой.
В общем, сказка рядом, сказка близко.
День, не помню какой, но подозреваю что седьмой.
Тот день, когда опоздания запрещены. И тема закрыта!
В 12-00 репетиция Серебренникова. «Зойкина квартира»…и ни слова.
Было еще много дней…но о них писать я не стану. Надо остановиться. Иначе мои записи превратятся в летопись Нестора и будут длиться-длиться и длиться. А МХТ будет стоять и улыбаться.
